Воды слонам! - Страница 20

Какой же он длинный, этот поезд! Тянется вдаль, словно гигантская змея, а сцепленные вагоны повизгивают и выгибаются на повороте.

— Красота-то какая, верно, Якоб? — говорит Август. Я оглядываюсь и вижу, что он смотрит горящими глазами прямо на меня. — Хотя, конечно, моя Марлена куда красивее, а? — он прищелкивает языком и подмигивает.

Не успеваю я ответить, как он вскакивает и принимается отбивать чечетку прямо на крыше вагона.

Вытянув шею, я пересчитываю вагоны для лошадей. Их не меньше шести.

— Август!

— Что? — спрашивает он, останавливаясь.

— А в каком вагоне Кинко?

Он внезапно приседает.

— Вот в этом самом. Что, повезло тебе, малыш?

Подняв вентиляционную крышку, он исчезает.

Я поскорее встаю на четвереньки.

— Август!

— Ну, что тебе? — доносится из темноты.

— Здесь есть лестница?

— Нет, прыгай так.

Повиснув на кончиках пальцев, я наконец разжимаю их и обрушиваюсь на пол. Меня встречает удивленное ржание.

Тонкий лучик лунного света освещает обшитые досками стены вагона. По одну сторону от меня стоят лошади, а другая отгорожена самодельной стеной.

Шагнув вперед, Август толкает дверь, которая ударяется о противоположную стену, и перед нами открывается комнатушка, залитая светом керосиновой лампы. Лампа стоит на перевернутом ящике, рядом с ней — раскладушка, на которой лежит на животе карлик и читает толстую книгу. Он примерно мой ровесник, и такой же рыжий, но, в отличие от моих, его волосы в беспорядке топорщатся на макушке, словно солома, а лицо, шея и руки просто испещрены веснушками.

— Кинко! — с отвращением окликает его Август.

— Август! — с не меньшим отвращением отвечает Кинко.

— Это Якоб, — говорит Август, обходя комнатушку и проводя пальцами по наполняющим ее вещам. — Он поживет у тебя тут немного.

Я делаю шаг вперед и протягиваю ему руку:

— Здравствуйте!

Он равнодушно пожимает мне руку и переводит взгляд на Августа.

— А кто он такой?

— Его зовут Якоб.

— Я спрашиваю, не как его зовут, а кто он такой.

— Он будет работать в зверинце.

Кинко вскакивает с раскладушки.

— В зверинце? Нет уж, увольте. Я артист. Чего это я буду жить с рабочим из зверинца?

За его спиной раздается рычание — и на раскладушке появляется джек-рассел-терьер со вздыбленной на загривке шерстью.

— Я главный управляющий зверинца и конного цирка, — медленно произносит Август. — Лишь по моей милости тебе позволено здесь спать, и лишь по моей милости весь этот вагон не забит подсобными рабочими. Собственно говоря, это дело поправимое. Между прочим, этот джентльмен — наш новый ветеринар, причем не больше не меньше, как из Корнелла, что ставит его в моих глазах куда выше, чем тебя. Пожалуй, тебе стоит подумать о том, чтобы предложить ему свою раскладушку. — В глазах Августа пляшут отсветы керосиновой лампы, а губа подрагивает в тусклом свете.

Миг спустя он поворачивается ко мне и низко кланяется, щелкнув пятками.

— Спокойной ночи, Якоб. Надеюсь, Кинко позаботится, чтобы тебе было удобно.

Кинко бросает на него угрюмый взгляд.

Август приглаживает ладонями волосы и выходит, хлопнув дверью. Пока над нами слышатся его шаги, я таращусь на грубо отесанное дерево. А потом поворачиваюсь.

Кинко и собака глядят на меня в упор. Собака обнажает чубы и рычит.

Ночь я провожу на мятой попоне у стены — какая уж тут раскладушка? Попона к тому же еще и сырая. Кто бы ни сработал из досок эту комнатушку, особых стараний он явно не приложил: на мою попону и дождь пролился, и роса выпала.

Я вздрагиваю и просыпаюсь. Руки и шея расчесаны до крови. Не знаю, то ли дело в конском волосе, то ли меня покусали блохи, да и знать не хочу. В щелях между досками видно темное ночное небо, а поезд все еще катится.

Меня разбудил сон, но подробностей не помню. Закрыв глаза, я принимаюсь копаться в отдаленных уголках памяти.

Вот мама. Она стоит во дворе в синем платье с подсолнухами и развешивает на веревке белье. Во рту у нее деревянные прищепки, на переднике тоже, а в руках простыня. Мама тихонько напевает по-польски.

Вспышка.

Я лежу на полу и глазею на свисающие надо мной груди стриптизерши. Ее коричневые соски размером с оладьи раскачиваются кругами, туда-сюда — ШЛЁП! Туда-сюда — ШЛЁП! Сперва меня охватывает возбуждение, потом угрызения совести, потом начинает тошнить.

А потом я…

Я…

ГЛАВА 5

Я разнюнился, как старый дурак.

Должно быть, я уснул. Готов поклясться, миг тому назад мне было двадцать три — а туг вдруг это жалкое иссохшее тело.

Я всхлипываю и вытираю дурацкие слезы, пытаясь взять себя в руки: ведь та пухленькая девушка в розовом снова здесь. Не то она снова дежурит, не то я уже окончательно потерял счет дням. Хотел бы я знать, как оно на самом деле.

А еще хотел бы припомнить, как ее зовут, но не могу. Вот что значит девяносто лет. Или девяносто три.

— Доброе утро, мистер Янковский! — приветствует меня сиделка, включая свет. Подойдя к окну, она приподнимает жалюзи и впускает в комнату солнце. — Подъем-встаем.

— А смысл? — бормочу я.

— А смысл в том, что Господь соизволил даровать вам еще один день, — отвечает она, подходя к моей кровати и нажимая кнопку на поручне. Кровать начинает жужжать. Мгновение спустя я уже не лежу, а сижу. — Кроме того, завтра вы идете в цирк.

В цирк! Стало быть, со счета я все же не сбился.

Надев на градусник одноразовый колпачок, она вставляет его мне в ухо. Так меня тычут и тормошат каждое утро. Я чувствую себя извлеченным из глубин морозильника куском мяса, про которое пока не решили, протухло оно или еще нет.